Вербальные псевдогаллюцинации. В монографии В.Х. Кандинского есть заме­чательный пример дифференциальной диагностики вербальных истинных гал­люцинаций и псевдогаллюцинаций:

«...старик чулочник Фишер различал в своих субъективных слуховых восприятиях: а) «громчайший глас Божий», который «должен проникать в голову не иначе, как через ухо», и вообще «громчайший звук» (например, ободряющая фраза, отрывок песни), который всегда слышался больному так, как будто достигал до его уха из внешнего мира (галлюцинация слуха); б) «тишайший глас Божий, относительно которого другой сказал бы, что это просто мышление» (навязчивые мысли); в) кроме того, еще две разновидности Божь­его гласа, причем в одной из них, самой частой, «голос» слышался так ясно и отчетливо, что можно было разобрать решительно каждый слог». Для двух последних разновидностей гласа Божия больной, по его словам, вовсе не нуждался во внешнем органе слуха: «если бы я был глух, как дубина, я бы и тогда слышал это», говаривал больной».

Речедвигательные псевдогаллюцинации (позже названные именем Сегла). В своей монографии В.Х. Кандинский, как и в примере с вербальными псевдо­галлюцинациями, проводит дифференциальную диагностику речедвигательных и псевдогаллюцинаций. Мы не встречали более нигде эту дифференциальную диагностику. Итак, сначала В.Х. Кандинский описывает то, что можно было бы назвать переходом речедвигательных галлюцинаций в псевдогаллюцинации. Уже есть насильственность, сделанность, но еще присутствует экстрапроекция.

«Долинин чувствует, что язык его начинает действовать не только помимо его воли, но даже наперекор ей, вслух и притом очень быстро, выбалтывает то, что никоим обра­зом не должно было бы высказываться... разобрав смысл того, что начал болтать его язык, больной поразился еще большим ужасом, ибо оказалось, что он, Долинин, открыто признавался в тяжких государственных преступлениях, между прочим возводя на себя замыслы, которых он никогда не имел...уши Долинина слышали слова, действительно вы­говаривавшиеся его же языком, к этому объективному слуховому восприятию ничего не было прибавлено слуховой сферой субъективно».

Далее В.Х. Кандинский осуществляет своеобразный экскурс в историю и рас­сказывает о бесноватости (что в конце XIX в. в России называлось кликушеством).

«Непроизвольное говорение есть явление, весьма обыкновенное при истерии; оно сос­тавляет, между прочим, один из симптомов бесноватости. Известно, что во время демо­нопатических эпидемий XV—XVII веков больные независимо от своей воли и даже напере­кор ей говорили голосом и языком, нимало не похожим на их обыкновенный голос и язык. Этого рода факты весьма способствовали утверждению всеобщего в те времена убежде­ния, что устами таких субъектов говорит вселившийся в последних дьявол». Уже после этих описаний он дает описание и свою трактовку иного явления: «Однако в большинс­тве случаев насильственной иннервации кортикального центра речи происходит говоре­ние не действительное, но лишь внутреннее». «Когда больной находится в состоянии по­лусна и его воля перестает быть деятельной, эта насильственная речевая иннервация в самом деле приводит в действие мышечный голосовой аппарат. Больной приписывает это явление проделкам своих преследователей и называет этот прием «добыванием моего говорения» [31].

Вот это последнее и есть речедвигательная псевдогаллюцинация. Псевдогаллюцинаторные псевдореминисценции. «Какой-нибудь измышленный факт, т.е. какое-нибудь представление, созданное фантазией больного, мгновенно (в момент своего перехода за порог сознания) становится псевдогаллюцинацией, зри­тельной или слуховой, и эта псевдогаллюцинация ошибочно принимается сознанием больного за живое воспоминание действительного факта, совершившегося в далеком или недавнем прошлом. ...Оно может возникнуть или отдельно или же неожиданно в ряду обыкновенных действительных воспоминаний; в последнем случае обманный характер явления выражен всего резче, потому что такое мнимое воспоминание не может иметь для сознания такого же значения, как и действительные воспоминания.

Содержание псевдогаллюцинаторного представления здесь почти всегда бывает тенденциозным или аффектирующим, имеющим более или менее тесное соотноше­ние с ложными идеями больного».

В качестве примера В.Х. Кандинский приводит рассказ больного Соломонова:

«До этой минуты больной считал себя таким же человеком, как и все люди, после нее он должен был признать себя лицом исключительным. Но тогда невозможно, рассудил больной, чтобы в его прежней жизни не нашлось никаких намеков на будущий таинствен­ный второй период. В воспроизводившихся в памяти сценах и событиях сначала не оказы­валось ничего необыкновенного...Но...вот ему припоминается., вот...вот...О боже, и как он только мог позабыть это! Ведь именно так, до мельчайших подробностей так было в действительности, как это теперь сразу ожило с такой необычной яркостью и стран­ной неотступностью. В своем внутреннем видении Соломонов вдруг видит большую залу старого отцовского дома; он сам, тогда девятилетний мальчик, сидит за желтым ясене­вым угловым столом, держа перед собой раскрытую большую книгу...Но как странна та книга, она напечатана какими-то особенными литерами и украшена разными символи­ческими рисунками речь шла об антихристе, о том, что на нем с детства должна ле­жать «печать», заключающаяся в трех знаках (помимо описания в тексте, эти знаки — скошенный глаз, оконечность копья, лучистая звезда — были изображены в книге каждый в отдельности в виде рисунков, и эти псевдовспомненные рисунки с особенной живостью видны теперь больному в его внутреннем зрении)...»