В частности, трудно представить, с какой целью собираются сведения о родственниках. Во-первых, эти сведения, полученные преимущественно заочно, редко бывают достаточными для надёжной диагностики. Во-вторых, даже полные данные о наследственной отягощённости имеют крайне малое значение для диагностики конкретной патологии у пробанда. В такой ситуации тратить время на сбор сведений о родственниках нерентабельно. Если какие-то особенности родственников сказались на состоянии пробанда, то это уместно отразить в его анамнезе или статусе.
Излишне детализированными бывают и социобиографические характеристики, включая перечисление всех мест работы и занимаемых должностей, переездов на новые места жительства и пр., что совсем не обязательно имеет психиатрическое значение.
Иногда врачи неоправданно большое внимание уделяют характеристике нравственности пациентов. Важно иметь в виду, что сама по себе безнравственность, даже глубокая, к сожалению, бывает свойственна и вполне здоровым лицам, которые, впрочем, в отличие от больных, в состоянии гораздо лучше скрывать свой истинный моральный облик. Поэтому диагностическое значение имеет не аморальность, а, например, некритичное её проявление. Кроме того, безнравственность заметнее у больных, мало способных на эмоциональное сочувствие, и, особенно, при агрессивных влечениях, что и следует отражать в историях болезней.
Нередко переоценивается диагностическое значение (микро)социальной адаптации. Неправота в семейных конфликтах, проблемы трудоустройства и обучения, а также другие социальные параметры зачастую не производны от психопатологических расстройств. Поэтому прежде чем заносить соответствующие сведения в историю болезни, целесообразно решить, зависят ли они от болезненного состояния и какого именно. Так, при дезадаптирующем нонконформизме необходим внимательный анализ: идёт ли речь о жизненном принципе (т. е. не патологической, а социально-психологической особенности), о неспособности эксплозивных лиц сдерживаться, о бездумности гипертимов и т. д. Содержащиеся в истории болезни данные должны быть достаточными для определения конкретного варианта дезадаптации, а не просто констатировать её наличие. Социальный критерий патологии, строго говоря, не имеет права на существование. Правильнее было бы говорить, что он может в той или степени отражать тяжесть расстройства, которое устанавливается по медицинским критериям. Такова ситуация и в соматической медицине: при патологии, которая субъективно легко переносится, социальная адаптация не нарушается, а социальная дисфункция совсем не обязательно является результатом болезни, тем более тяжёлой. Особенно часто некоторые психиатры склонны относить к признакам психического расстройства проявления инакости, чудаковатости, что далеко не всегда правомерно. Нельзя не согласиться с высказанным почти сто лет назад мнением В. Ф. Чижа о таких специалистах: «Профаны действительно считают душевнобольными лиц, характер и поведение которых им непонятны».
Загруженность историй болезней балластной информацией (наряду с необходимостью выполнения многочисленных бюрократических требований и решения социальных проблем больных) способствует перегруженности врачей, а это идёт в ущерб качеству медицинской работы, в частности клинико-психопатологической квалификации.
В ходе клинико-биологических, фармакологических и эпидемиологических исследований широко используются психопатометрические инструменты, значение которых для стандартизованного сравнения клинического материала трудно переоценить. Однако некоторые психиатры склонны считать их едва ли не основным методом диагностики и подменять ими традиционный клинико-психопатологический подход. Это оправданно лишь в тех случаях, когда клинический уровень психиатров невысок. Однако принципиальное предпочтение психопатометрических шкал нельзя считать обоснованным, поскольку в конечном итоге их достоверность (адекватность) определяется по соответствию результатов, полученных с помощью шкал, клинико-психопатологическим оценкам, полученным в результате неструктурированного психиатрического расспроса.
Использование психопатометрических инструментов с особенной наглядностью ставит проблему выбора формы психиатрической беседы: в какой мере предпочтительны стандартизованность, структурированность (и соответствующая им заштампованная манера расспроса), а в какой — гибкость, импровизация; насколько полным должен быть спонтанный самоотчёт. Универсальных рекомендаций для свободной психиатрической беседы быть не может, поскольку разные подходы предпочтительнее для разных больных. В ходе начавшегося расспроса бывает целесообразно менять его тактику. Некоторые больные раскрывают свои переживания при спонтанном самоотчёте столь удачно, что это оказывается поучительным даже для опытного клинициста. Другие в ходе не только самоотчёта, но даже в ответ на прямые вопросы анализируют лишь предполагаемые причины своих проблем, никак их не характеризуя, или сообщают о поведении своих родственников и прочих неинформативных для диагностики обстоятельствах. Здесь целесообразна максимальная жёсткость расспроса. Адекватное ограничение структурированности психиатрической беседы, т. е. отведение достаточного места для импровизации, делает её органичнее, в большей степени стимулирующей больного к неформальности и откровенности. Если самоотчёт пациента (или рассказ его родственника) представляет собой монолог, не имеющий диагностически значимого содержания, то чем труднее прерывать собеседника, тем целесообразнее придерживаться форсированного стиля расспроса.